О роли личности в истории сказано немало. Очевидно, что степень ее влияния на исторические реалии и факты обусловлена как характером, так и «качествами» самой личности, ее возможностью оказывать влияние на общество. Современная наука в целом опровергает идею предопределенности исторического процесса и настаивает, что предопределенность должна доказываться, а не утверждаться голословно. Антиподом предопределенности выступает множество альтернатив будущего, которые способны меняться в результате деятельности групп людей или отдельных личностей. Исторический выбор преломляется через человеческие судьбы, а индивидуальная судьба, в свою очередь, может становиться воплощением возможного человеческого выбора. История показывает, что отдельные лица не в состоянии «отменить» закономерности, по которым развивается общество, но в состоянии повлиять на те или иные исторические события, моделируя в своих намерениях и желаниях варианты действия. Именно это влияние делает каждого человека, будь он «героем» или «антигероем», ответственным за свои дела. Через призму такого подхода прошло обсуждение проблемы «“Герои” и “антигерои” в истории Центральной и Юго-Восточной Европы (вторая половина ХХ века)» в Институте славяноведения РАН. Открывая конференцию, <em>Т.В. Волокитина</em><em><strong> </strong></em>подчеркнула несомненную актуальность обсуждаемой темы, поскольку в наши дни активно дискутируются проблемы исторической памяти, исторической политики, исторической интерпретации. Их осмысление, вполне понятно, связано с оценками отдельных личностей. Способны ли они были изменить ход истории? По каким причинам происходит трансформация бывшего «героя» в его антипода и наоборот? Каковы механизмы этого процесса? Наконец, как сегодня формируется пантеон национальной истории в изучаемых нами странах, какие личности прочно закреплены в памяти народов региона, как они влияют на формирование исторической политики?

На некоторые поставленные вопросы <em>Т.В. Волокитина</em> попыталась ответить в докладе «Вылко Червенков: современные оценки жизни и деятельности “болгарского Сталина”». С именем этого болгарского политического и партийного деятеля (1900–1980) связаны утверждение и функционирование в стране советской (сталинской) модели общественного развития на рубеже 1940–1950-х годов. В современной болгарской историографии этот период именуется «чистым сталинизмом».

Хотя, по мнению некоторых болгарских исследователей, в политической карьере Червенкова немалую роль сыграли его родственные связи (гражданский брак с сестрой Георгия Димитрова Еленой), к нему вполне подходит популярное ныне определение <em>self</em><em>-</em><em>made</em> <em>man</em> – человек, сделавший себя сам. В пользу этого вывода говорит деятельность Червенкова в межвоенный период и в годы Второй мировой войны.

Решающее значение для формирования Червенкова как коммунистического деятеля сталинского типа имели его пребывание с ноября 1925 г. в СССР и пройденная им школа Коминтерна. Ко времени возвращения в Болгарию в сентябре 1944 г. за плечами Червенкова – членство в ВКП(б), окончание аспирантуры Международной ленинской школы и защита кандидатской диссертации, активная преподавательская деятельность, руководство МЛШ и затем партшколой Коминтерна, работа в аппарате Загранбюро ЦК БКП, Балканском секретариате ИККИ и на радиостанции «Христо Ботев», вещавшей на Болгарию. На родине восхождение Червенкова по партийной карьерной лестнице продолжилось: он – секретарь ЦК партии, а затем член Политбюро, руководитель партийного органа – журнала «Съвременник» (позднее переименованного в «Ново време»), но его звездный час пробил в 1950 г.: после смерти Васила Коларова он стал главой правительства, одновременно руководил Национальным советом Отечественного фронта, Оргбюро ЦК БКП и парламентской группой коммунистов. Наконец, 8 ноября 1950 г. ЦК избрал Червенкова генеральным секретарем ЦК как «самого испытанного и достойного продолжателя дела товарища Георгия Димитрова, верного ученика великого Сталина».

В современной болгарской историографии отмечается большой авторитет Червенкова в партийных кругах как активного, работоспособного, высокообразованного и дисциплинированного функционера, не боявшегося ответственности и бравшего на себя реализацию многих задач. При этом он являлся убежденным последовательным сталинистом, в практической деятельности которого воплотились все негативы советской модели. С Червенковым связаны массовые чистки в партии и стране под лозунгами разоблачения «пятой колонны», борьбы с «буржуазными националистами», «титовскими агентами-провокаторами», разоблачения «врага с партийным билетом». При нем больших масштабов достигли «шпиономания» и проявления культа личности.

Особое внимание в болгарской историографии уделено деятельности Червенкова как главы правительства по внедрению советской экономической модели. Это был горячий сторонник форсированной индустриализации в крестьянской стране, причем, со всем известным набором позитивов и негативов этого процесса. В его адрес традиционно звучат обвинения в развале болгарского сельского хозяйства, связанном с проведением массового кооперирования в его наиболее неприглядном виде (административное давление, экономическое принуждение, попрание законов, грубые извращения, прямое насилие). Обратной стороной ускоренной индустриализации и массового кооперирования, как констатируют болгарские ученые, явились усиление миграционных процессов в стране, отток турецкого сельского населения, занятого, в первую очередь, в табаководстве, рост безработицы в городах. Ответом крестьянства стали сельские бунты в Кульской области в начале 1950-х годов.

После смерти Сталина Червенков с энтузиазмом следовал новому советскому «продовольственному» курсу в экономике и на волне начавшейся критики культа личности Сталина в СССР пытался незаметно избавиться от имиджа «маленького болгарского Сталина» и стать «болгарским Маленковым».

А в это время уже готовилось его смещение с руководящих постов. «Закат» Червенкова как политической личности отнюдь не резкий и одномоментный акт. Кипучую деятельность по компрометации своего «соратника» в глазах Москвы развил Тодор Живков, устанавливая с этой целью доверительные отношения не только с советскими дипломатами, работавшими в Софии, но и с самим Н.С. Хрущёвым. Червенкова постепенно, ступенька за ступенькой, спускали вниз по иерархической лестнице. Живков использовал для этого пересмотр дела Трайчо Костова летом 1956 г. и новый виток разоблачения культа личности Сталина после XXII съезда КПСС (октябрь 1961 г.). Все эти действия, безусловно, согласовывались с Москвой, для которой фигура Червенкова была несовместима с объявленным курсом на «десталинизацию». Последним политическим ударом явились вывод Червенкова из состава ЦК и исключение из партии на VIII cъезде БКП 4 ноября 1962 г.

Отметив характерную для историографии критически-разоблачительную тональность оценок деятельности Червенкова, Т.В. Волокитина подчеркнула, что предпринятые в годы его руководства страной такие меры в сфере социальной политики, как заключение коллективных трудовых договоров, общественная поддержка социально слабых слоев, стимулирование жилищного строительства, бесплатное медицинское обслуживание, отмена карточной системы, переход к свободной торговле промышленными и продовольственными товарами, неоднократное снижение цен, повышение зарплат, пенсий и стипендий и прочие заслуживают объективной оценки. Обвиняя Червенкова в «сталинском» деспотизме в бытность его председателем Комитета по науке и культуре, в насаждении принципов социалистического реализма в литературе и т.п., исследователи крайне редко вспоминают о положительной роли Червенкова в судьбе ныне широко известного романа Димитра Димова «Табак». Речь идет об ослаблении, пусть небольшом, партийного контроля в сфере культуры, причем еще при жизни Сталина.

Как видел Червенков пути преодоления экономического отставания Болгарии? Осознавал ли он слабые стороны и пороки советской модели? Считал ли необходимым и возможным реформировать систему? По мнению Волокитиной, он считал возможным использовать разные практики в интересах ускоренной модернизации страны. Характерен его интерес к китайскому опыту. Статьи Червенкова в партийной печати с пропагандой «китайской модели», опубликованные после поездки в Китай в конце 1957 г., наделали много шума, вызвали беспокойство Живкова, опасавшегося роста популярности бывшего лидера. Более того, проводившаяся в Болгарии с конца 1958 г. экономическая политика получила официальное название «большого скачка».

«Восход» и «закат» Червенкова не выходят за привычные и хорошо знакомые по судьбам других политических лидеров рамки. Его политическая судьба отразила борьбу за власть внутри болгарского руководства на этапе ранней десталинизации в Болгарии. Червенков стал жертвой интриг и даже сговора Живкова с советскими руководителями. Но, по большому счету, будучи убежденным сталинистом, он не имел шансов удержаться на партийном Олимпе. Как личности, Червенкову были присущи и положительные качества, но его деятельность на высоких постах отмечена сущностными чертами тоталитаризма в сталинском варианте. Понятны практически однозначно негативные оценки Червенкова в работах современных болгарских историков, особенно относящихся к неолиберальному мейнстриму национальной историографии. «Герой» прошлой, отринутой обществом, эпохи, он не стал личностью, по которой ностальгируют ныне болгары, но, вместе с тем, не превратился и в «антигероя» национальной истории.

Если Червенкову поражение в междоусобном противостоянии с товарищами по партии стоило карьеры, то венгерский коммунист Ласло Райк (1909–1949) заплатил жизнью. <em>А.С. Стыкалин</em> рассказал о главной жертве нашумевшего будапештского показательного судебного процесса сентября 1949 г., давшего новый толчок антиюгославской кампании, развязанной Сталиным годом ранее. На восприятии фигуры Райка сказывалась та эволюция, которая происходила с венгерским коммунистическим режимом на протяжении десятилетий его существования. Райк в разные годы и героизировался, и выступал в качестве антигероя, а иногда попросту замалчивался. При этом его реальная роль (независимо от того, с каким знаком – положительным или отрицательным – она трактовалась) зачастую преувеличивалась и мифологизировалась – те пропагандисты, которые в 1949 г. создавали миф о Райке как о югославском шпионе и руководителе заговора, в конце концов невольно породили и антимиф 1956 г., в основе которого лежали представления о нем как о стороннике якобы более безболезненного и не пренебрегающего национальными ценностями пути к социализму, а это тоже не соответствовало действительности. В сознании тех коммунистов-реформаторов, которые готовили торжественное перезахоронение останков казненного в 1949 г. Райка, в наэлектризованной атмосфере начала октября 1956 г. (за 2–3 недели до мощнейшего восстания) икона, культовый образ заслоняли реальную историческую фигуру: в реальности Райк был человеком жестким, амбициозным и неразборчивым в методах, пытавшимся в бытность главой венгерского МВД сосредоточить в своих руках непомерные полномочия.

В биографии Райка было немало темных страниц, давших основания подозревать его в двойной игре, а потом предоставивших богатый материал устроителям судебного процесса, – связи с троцкистами со времен гражданской войны в Испании, в которой Райк участвовал; пребывание в близком родстве с некоторыми венгерскими крайне правыми. При этом Райк не обладал особыми связями в Москве и вообще до 1948 г. ни разу не был в СССР, более того, вступал в конфликты с советниками из СССР, пытавшимися влиять на деятельность МВД. Зная об этом, в Москве тем не менее долго терпели Райка как человека, проявившего большую активность в устранении с политической сцены оппонентов венгерской компартии. Из хранящихся в РГАСПИ составленных в Отделе внешней политики ЦК ВКП(б) характеристик венгерских деятелей следует, что Райк никак не выделялся на их фоне «в худшую сторону», на него имелось в Москве не больше, а иной раз и меньше компромата, чем на М. Ракоши и его ближайших соратников. Сама инициатива избрать именно Райка жертвой показательного процесса исходила не от советских советников, а именно от Ракоши, решившего таким способом заявить о своей преданности избранной линии на борьбу с титовской Югославией и снять с себя подозрения в тайных проюгославских симпатиях. Стержнем сфабрикованного дела Райка были обвинения против КПЮ, поэтому в 1955 г., с советско-югославским примирением, становится очевидным не только скорый пересмотр этого дела, но и то, насколько сильно он скажется на будущей судьбе его инициатора. Нежелание Тито идти на восстановление отношений с Ракоши только способствовало тому, что в Москве летом 1956 г. отказались от поддержки этого полностью скомпрометированного венгерского деятеля.

В поворотном 1989 г., когда Венгрия отказалась от коммунистической диктатуры, появились первые значительные архивные публикации, раскрывающие дело Райка на основе первоисточников. С течением времени все становится на свои места. Мифы о Райке уже мало кого волнуют в сегодняшней Венгрии. Никакой идеализации образа Ласло Райка нет и в среде социалистов, не говоря уже о венгерских правых, среди которых само дело Райка трактуется как кровавая разборка между коммунистами, в ходе которой одни преступники уничтожили других, хотя все могло бы закончиться иначе. При этом продолжают вводиться в научный оборот новые документы, а исследователи на материале процесса по делу Райка продолжают заниматься осмыслением механизмов конструирования показательных судебных процессов, в том числе пытаясь ответить на вопрос: что заставляло ветеранов партии, имевших за плечами годы подполья и тюремного заключения, публично себя оговаривать, принимая ответственность за деяния, которые они не совершали.

Вспоминая именно «(анти)героев» «отринутой обществом эпохи», трудно обойтись без Николае Чаушеску (1918–1989). Штрихом к портрету румынского диктатора можно считать предпринятое <em>Т.А. Покивайловой</em><em><strong> </strong></em>на материалах АВП РФ описание поведения Чаушеску, его манеры держать себя, проявившейся, например, в ходе бесед с болгарским лидером Т. Живковым, в частности в 1967 г., в период осложнения на Ближнем Востоке («Шестидневая война»). При том что болгары стремились уклониться от полемики, безапелляционность суждений румынского лидера затрудняла нахождение с ним общих позиций по обсуждаемым вопросам. Болгарские собеседники отмечали в его выступлениях прежде всего явно выраженный националистический оттенок (в том числе во взглядах на проблемы интеграции в рамках СЭВ) и антисоветские настроения: теряя контроль над собой и возбуждаясь, он то и дело переходил к теме советского давления на Румынию. А за подчеркнуто радушным приемом, устроенным Живкову в Бухаресте, болгары видели стремление пустить пыль в глаза, создав у них образ благополучной страны, способной к проведению независимой внешней политики, которая в конкретных условиях его правления сопровождалась на самом деле антинародными реформами, огромной внешней задолженностью, нарастанием тенденций тоталитаризма в идеологии и общественной жизни и привела режим Чаушеску и самого «гения Карпат» к бесславному концу.

Названные выше представители стран народной демократии свое восхождение на политический Олимп начали в 1920–1930-е годы. Несколько докладов были посвящены тем их товарищам, партийная карьера которых, по разным причинам, не получила продолжения после Второй мировой войны. Как и Червенков, в межвоеннное время в Советском Союзе оказался хорватский революционер, публицист, историк и мемуарист Анте Цилига (1898–1992), которому посвятил свой доклад <em>С.А. Романенко</em> (РГГУ, Москва). Личность сложная и противоречивая, за долгую жизнь он испытал на себе преследования сначала австрийских, потом королевских югославских, а затем и большевистских властей, принимал активное участие в деятельности Коминтерна и испытал разочарование в осуществлении провозглашенных идеалов. В 1929 г. он был арестован за причастность к антисталинской оппозиции в ВКП(б), а в 1936 г. чудом выехал из СССР, описав потом свои впечатления в книге «10 лет в стране великой лжи», изданной в Париже. Он участвовал в троцкистских изданиях, ряд изданий на английском языке выдержала его книга «The Russian Enigma» («Русская загадка»). Можно упомянуть и его работы по новейшей истории России – «Кронштадтский мятеж» (1942 г.) и «Ленин и революция» (1948 г.). Во время Второй мировой войны Цилига оказался в печально известном концлагере Ясеновац, в 1943 г. неожиданно освободился. Сотрудничество с усташеским режимом и пребывание в Берлине в 1943–1945 гг. остались несмываемым пятном на его биографии. После войны продолжал выступать как публицист и политический аналитик в хорватских эмигрантских изданиях, осмыслял корни балканского национализма в контексте международных отношений и советской политики. На родину, уже в независимую Хорватию, вернулся незадолго до кончины.

Тему иностранных коммунистов в СССР в 1920–1930-е годы продолжила <em>А.Н. Канарская</em><strong> </strong>в докладе «“Взлеты и падения” польского революционера Юзефа Стшельчика (1901–1941): современные оценки». В 1931 г. член польской компартии, согласно решению ЦК, был направлен в СССР, дабы избежать преследований со стороны властей. В Москве он поступил на учебу в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, в котором во второй половине 1920-х годов преподавал и А. Цилига. Дальнейшая судьба Стшельчика типична с точки зрения того, как находившиеся в Советском Союзе политэмигранты всеми средствами пытались сначала вписаться в политическую жизнь страны Советов, а позднее не стать жертвами сталинского террора. В 1936 г. Стшельчика исключили из ВКП(б). Ему инкриминировалась связь с соотечественниками, к этому времени арестованными НКВД, а также сокрытие от партии того факта, что он был офицером польской армии. Однако Стшельчику сопутствовала удача. В том же году ему вернули партбилет, а затем отправили в Испанию. С 1937 г. Стшельчик под псевдонимом «Ян Барвинский» командовал прославленной интербригадой им. Домбровского. В 1938 г. комбрига отозвали в Москву и в 1940 г. повторно исключили из партии. Его обвинили в связях с троцкистами, «бытовом разложении» и самосуде. Тем не менее, «комбригу Янеку» вновь удалось избежать «карающего меча революции». В начале войны Стшельчик ходатайствовал о зачислении в Красную армию. Пройдя специальное обучение в разведывательно-диверсионной школе, в августе 1941 г. он в качестве руководителя диверсионной группы был заброшен на оккупированную территорию близ Лодзи. После этого группа «Янека» бесследно исчезла. Что стало с ее членами, неизвестно: ответа нет ни в доступных советских источниках, ни в документах немецкой оккупационной администрации.

«Взлеты и падения» Стшельчика/Барвинского продолжились и после его вероятной гибели. Решение о его партийной реабилитации в СССР было принято лишь в марте 1956 г. В послевоенный период, когда в ПНР формировался пантеон героев-антифашистов, Стшельчика прославляли как деятеля Коммунистической партии Польши, участника гражданской войны в Испании, а также защитника родины от фашизма. В его честь называли школы, предприятия, трудовые коллективы и пионерские отряды, проводили конференции и публиковали книги, а в местах, где прошла его юность, устанавливали памятные доски.

Однако, как это и бывает, вместе с политическими режимами рушатся его символы, а на смену одной идеологии приходит другая. И хотя личность Стшельчика в современной Польше не ассоциируется однозначно с просоветским послевоенным режимом, героический статус «комбрига Янека» оказался невостребованным новой властью. В рамках закона о декоммунизации страны и принятых к нему поправок «о запрете пропаганды коммунизма и других тоталитарных режимов» его роль в польской истории была пересмотрена, превратившись в «неоднозначную», а мемориальная доска, установленная в 1962 г. в Лодзи, демонтирована в феврале 2020 г. Сегодня, по воле власти предержащей, из исторической памяти польских масс вычищаются имена Стшельчика/Барвинского и ему подобных. Освободившееся место на страницах учебников и мемориальных досках занимают их прижизненные политические противники.

Польские сюжеты получили хронологическое продолжение в выступлении <em>А.Ф. Носковой</em>, которая рассмотрела судьбу 2-й Речи Посполитой в 1939–1945 гг. через призму дипломатической деятельности Станислава Миколайчика, «политика, обреченного на поражение». С. Миколайчик был политиком демократических убеждений, это был один из лидеров людовской (крестьянской) партии (СЛ), к 1939 г. авторитетный среди демократической оппозиции режиму «санации» вице-председатель СЛ, в годы войны его глава. Для сосредоточенных в Лондоне представителей довоенной правящей группировки «санаторов», национал-демократов (эндеков), выходцев из аристократии и шляхты, генералов и офицеров – соратников Пилсудского, высших слоев интеллигенции, лидеров других партий Миколайчик был «чужим», самоучкой, политическим выскочкой, оппозиционером, вскоре стал политическим противником. Встреча с Вл. Сикорским осенью 1939 г. во многом определила судьбу будущего министра, вице-премьера в правительстве Сикорского, и премьер-министра после гибели генерала в июле 1943 г. Понятная тогда перспектива вступления Красной армии в Польшу диктовала премьеру главную задачу, а именно продолжить то, к чему склонялся генерал: восстанавливать отношения с Москвой, пытаясь с помощью «близкого» союзника Черчилля сохранить границу 1921 г.

Великобритания 25 августа 1939 г. обязалась отстаивать независимость Польши, но не границу с СССР. Соглашение было составлено столь «виртуозно», что из него вытекала лишь одна возможность для Миколайчика: самостоятельно решать эту проблему. Ставка премьера на содействие Великобритании, на якобы совпадающие интересы двух стран на советском направлении оказывалась ложной. Это был первый крупный просчет Миколайчика, как и всего руководившего страной польского политического класса. Они не учитывали отдельных от польских, особых английских интересов, которые с середины 1943 г. становились определяющими. Черчилля интересовали не столько судьба Польши, сколько ограничение геополитических претензий Сталина на участие в разделе сфер влияния в регионе. Когда и как решать проблему урегулирования отношений, принуждая Польшу к уступкам Сталину, подсказывал тот факт, что Красная армия будет первой в Польше (отсюда «Тегеран» и достигнутые там договоренности). Кроме того, обозначившаяся перспектива появления польской власти, альтернативной лондонскому правительству, «подталкивала» Черчилля (не поссорившись со Сталиным!) стать посредником, «дружественным» и Миколайчику, и Сталину. Это превращало польского премьера в объект политики, согласуемой для Черчилля и Миколайчика со Сталиным, с одной стороны, и независимой для Сталина – с другой. Летом 1944 г. ситуация для польского премьера была критически сложной. Переговоры в августе 1944 г. с Польским комитетом национального освобождения (ПКНО) о границе, а фактически о разделе власти показали непримиримые позиции сторон. Расчет на восстание в Варшаве и планы победного возвращения в страну провалились. Премьер «просчитался» вторично и тем усилил свою изоляцию в правительстве.

В условиях присутствия Красной армии в Польше и существования признанного Москвой ПКНО для Черчилля было уже несущественно, где пройдет «линия Керзона». Главным было сохранить Миколайчика на посту премьера, ибо геополитическая ситуация в регионе грозила развиваться без английского участия. По польским «делам» следовало договариваться со Сталиным. Отсюда предложение о встрече в октябре 1944 г. в Москве при участии премьера правительства и ПКНО. Черчилль, следуя документу от 25. 08. 1939 г., «отдал» обсуждение границы Сталину и Миколайчику. Сам же его «корректировал», максимально понуждая Миколайчика признать «линию Керзона» в обмен на все больше и жестче обусловленный допуск Сталиным поляка к власти. Последнее диктовало Черчиллю бороться не за границу, а за Миколайчика как премьера будущего правительства, и одновременно сдавать его, ставя его судьбу в зависимость от воли Сталина. В итоге польский премьер, находясь под чудовищным давлением союзника, спасавшего английское влияние в Польше, и понимая, что границу 1921 г. ему не сохранить, был готов на признание «линии Керзона» и свое возвращение премьером в страну.

Однако этого шага Миколайчик не сделал. Это факт, что он, как и Сикорский, получил власть и решение проблемы тогда, когда определенная географическая линия на карте Польши двадцать с лишним лет оставалась ее законной восточной границей. Усилиями власти имущей и посредством мощной пропаганды она стала национально-политическим символом государства, гордостью поляков, одолевших в 1920 г. «Советы». В массовом сознании закрепилось восприятие ее как единственной гарантии независимости и безопасности Польши от угрозы с Востока. Сохранить границу считалось главным, если не единственным, государственным интересом многонациональной страны. Это была ошибка, в том числе и Миколайчика, ибо безопасность извне ставилась в зависимость от «величины», установленной силой, а потому неустойчивой, но нужной правящим слоям в качестве общенациональной идеи, как основы их власти, воспринятой рядовыми поляками. Ложная аксиома национально-государственной солидарности позволяла управлять обществом, связывая само существование власти с незыблемостью границы. Миколайчик понял, что настало время ее изменять, но не воспользовался предложением Сталина и коммунистов возглавить объединенное правительство Польши. Почти согласие премьера на отказ от границы 1921 г. привело его к политической «казни» «своими», не желавшими потери доверия, а значит подчинения поляков их власти. Ближайшее будущее показало, что граница уже переставала быть той национальной ценностью, за которую ее выдавали и принимало население. В польском народе появилась нужда в иных ценностях.

Вторая мировая война, послевоенное проведение границ между государствами Центральной и Восточной Европы, обусловленные ими миграционные процессы, а также установление тоталитарного режима сталинского типа – все это трагические страницы истории Польши, повлиявшие на участь миллионов ее жителей. Судьбам польских женщин в 1940–1950-е годы посвятила доклад <em>А.Р. Лагно</em>. Его источниковой базой послужила коллекция 35 аудиозаписей архива устной истории, которая называется «В очереди за равенством. Польша 1945–1956 гг. в рассказах женщин». Интервью были записаны в 2012 г. и отразили воспоминания жительниц бывших польских Восточных Кресов, а также гражданок Польши. Главные действующие лица записей – женщины, родившиеся в 1920–1930-е годы в разных регионах страны: работницы фабрик, воспитательницы, ученые, начальницы различных учреждений, домохозяйки. Все они вступили в новую послевоенную действительность с багажом тяжелых воспоминаний о войне.

Примечательно, что послевоенный период занимает в рассказах интервьюируемых отнюдь не главное место. Основное внимание они уделяли своим детским впечатлениям, а также военному времени. Первое послевоенное десятилетие большинство женщин вспоминали как ничем не примечательную рутину. История мужчин – отцов, братьев и мужей – в их свидетельствах занимает весьма значимое место.

Наиболее популярный и любопытный сюжет записей – восприятие «других»: немцев, австрийцев, евреев, украинцев, белорусов и, конечно же, русских. И образы этих «других» отнюдь не героические. Анализируя имеющийся материал, следует учитывать, что информантки переосмысливали прошлое с временнóй дистанции, поэтому непросто вычленить, что в их интервью соответствует подлинным переживаниям и восприятию событий в прошлом, а что стало наслоением официального польского исторического нарратива 1990-х и 2000-х годов. Тем не менее, сохраняемые в архиве устной истории записи пополняют источниковую базу, важную для изучения первого послевоенного десятилетия через призму феминологии, что пока еще остается достаточно редким явлением в национальных историографиях.

Вынужденное переселение, эмиграция – меньшее из зол, выпавших на долю многих поляков в эпоху мировых войн. О сильной личности, не сломавшейся под давлением обстоятельств, рассказала <em>Е.Б. Лопатина</em><em><strong> </strong></em>в докладе «Владислав Турович – польский герой Пакистана». Этнический поляк, профессиональный пилот и авиаинженер Владислав Турович родился в 1908 г. в Забайкалье в семье инженера, участвовавшего в строительстве Транссиба. Во время Гражданской войны семья перебралась в добившуюся независимости Польшу, поселилась в Познани, затем в Варшаве. Будучи студентом Варшавского политехнического института, Владислав заинтересовался авиацией и вступил в аэроклуб. Во время Второй мировой войны Турович служил в британских ВВС, после войны работал инженером на британском авиазаводе в Фарнборо. В Новую Польшу Турович возвращаться не хотел, но не остался и в Великобритании. После обретения Пакистаном независимости в 1947 г. перед этой страной встала задача набора обученных пилотов и техников для замены уехавших британцев. Владислав и его супруга София, тоже служившая в авиации, подписали (среди других польских специалистов) контракт с пакистанскими ВВС. Большинство поляков по истечении трехлетнего контракта уехали из Пакистана, но Турович решил именно здесь продолжить свою профессиональную деятельность, получил с женой гражданство, проявил себя в войне с Индией, был удостоен государственных наград. Демобилизовавшись в звании бригадного генерала, стал исполнительным директором Комиссии по исследованию космоса и верхних слоев атмосферы (SUPARCO), внеся огромный вклад в разработку и реализацию национальной космической программы, а также освоение ракетной техники. Входил он и в специальную комиссию по исследованию урана и разработкам в Пакистане ядерного оружия. Он скончался в 1980 г. и был с воинскими почестями похоронен на католическом кладбище в Карачи. В Пакистане действует сегодня аэрокосмический центр имени Туровича, поставлен и памятник польскому герою Пакистана.

Отправиться в эмиграцию пришлось и герою доклада <em>Б.С. Новосельцева</em><em><strong> </strong></em>сербскому политику из Хорватии Саве Косановичу (1894–1956). Его деятельность пришлась на период существования как первой, межвоенной, так и второй, коммунистической, «титовской» Югославии. Докладчик особо подчеркнул важную роль Косановича в годы Второй мировой войны как члена правительства в эмиграции, выступившего с открытой критикой великосербской линии сторонников короля Петра, поддержавшего югославских партизан-коммунистов и сделавшего многое для того, чтобы добиться создания на Западе позитивного имиджа партизанского движения и его лидера – Йосипа Броза Тито.

Венцом биографии Савы Косановича стала его деятельность на посту министра коалиционного правительства Тито – Шубашича в 1944–1945 гг. Судя по всему, до переговоров на острове Вис (лето 1944 г.), завершившихся соглашением между Тито и главой югославского правительства в эмиграции Шубашичем об организации помощи Народно-освободительной армии Югославии и создании в будущем коалиционного правительства, именно Косанович играл роль связующего звена между бывшим хорватским баном и руководителем партизан. Б.С. Новосельцев рассмотрел также деятельность Косановича на посту посла Югославии в США (1946–1949 гг.), в результате которой ему удалось немного поправить изрядно испорченные после войны отношения двух стран и начать диалог с американцами после советско-югославского конфликта 1948 г., направленный на оказание Белграду помощи со стороны западных государств.

Саве Косановичу, подытожил докладчик, судьба предначертала всегда быть «своим среди чужих и чужим среди своих». По этой причине его политическая карьера не стала долгосрочной, ему не удалось на протяжении многих лет подряд занимать важные государственные посты. Но следует признать, что он как респектабельный политик с довоенным стажем и связями в США сыграл очень важную позитивную роль в качестве не только посредника между коммунистами и эмиграцией в военное время, но и активного участника в политике наведения мостов между Белградом и Вашингтоном в трудные годы разрыва с «социалистическим лагерем».

Представителю русинского национального меньшинства, оказавшегося после 1918 г. в границах Королевства сербов, хорватов и словенцев, – Юлиану Колесару (1927–1992), посвятил доклад <em>М.Ю. Дронов</em>. История бачкско-сремских русинов (самоназвание – руснаци) как особой восточнославянской группы (ориентируясь на их самосознание) насчитывает уже более 270 лет. В качестве точки отсчета, принятой в историографии и русинской народной традиции, выступает 1746 г., когда началось массовое переселение русинских крестьян из разных северных комитатов тогдашней Венгрии (прежде всего, из Шариша и Земплина, в меньшей степени из других регионов) на опустошенные войнами с османами земли Бачки на юге королевства. Русины традиционно симпатизировали населению далекой России, порой отождествляя себя с русскими. В ХХ в. у значительной части русинской интеллигенции получило популярность этнонациональное украинофильство. Однако некоторые бачкско-сремские русины активно выступали против отождествления их с украинцами. Одним из таких «бунтарей» был художник, публицист, этнограф и историк-любитель Юлиан Колесар. Он родился в селе Джурджево в исторической области Бачка, образование получил в Школе практического искусства в Нови Саде, некоторое время учился и на педагогическом факультете. В 1966 г. он оставил Югославию и стал зарабатывать на хлеб как художник сначала во Франции, а затем в США – в Филадельфии и Нью-Йорке. По мнению специалистов, Колесару присуще стилистическое разнообразие: от подражания средневековым иконам до экспрессионизма и абстракции. Конечно же, он уделял должное и фольклорным сюжетам, связанным со своей малой родиной. В 1973 г. Колесар переехал в Монреаль. И уже здесь, параллельно с творчеством, развил активную национально-просветительскую деятельность. На канадской земле Колесар основал так называемый Русский институт Колесара в Америке (Руски институт Ю. Колесарового у Америки). Свои произведения он писал на специфическом языке, отличавшемся от литературного стандарта бачкско-сремских русинов. Переводил на свой язык с «язычия» и русского языка произведения общерусской (общевосточнославянской) направленности, посвященные Карпатской Руси (например, Александра Духновича, Федора Аристова). Поддерживал отношения с редакцией известного эмигрантского журнала «Свободное слово Карпатской Руси». Рукописи Колесара хранятся в Национальном архиве Канады в Оттаве. Однако главным местом памяти о нем является музей в его родном селе, который находится в ведении греко-католического прихода. В 1996 г. в Нови Саде была переиздана крупным тиражом «История руского народного мена» («История русского/русинского национального имени») Колесара – произведение, принадлежащее сразу двум национально-языковым ориентациям – русофильской и русинофильской.

Тема национальных меньшинств и их лидеров получила развитие в докладе <em>С.М. Слоистова</em> «Пастор Юзеф Бергер и положение поляков-лютеран в Чехословакии (1945–1952 гг.)». Свое повествование докладчик предварил наблюдением, что тема «герой – антигерой» всегда разворачивается в пространстве различных противоречий. Фигура пастора Юзефа Бергера в этом плане представляет двойной интерес, так как его судьба – интересный пример активной позиции в условиях одновременно этнонациональных, конфессиональных и общественно-политических столкновений.

Юзеф Бергер (1901–1962) по окончании Второй мировой войны был не только известным лютеранским пастором, руководителем (до 1952 г.) ориентированной на поляков-лютеран церкви и ученым-теологом, но и активным политиком, одним из ведущих представителей польского меньшинства в Чехословацкой Республике. Противоречивость личности Ю. Бергера нашло отражение в оценках его деятельности, которая плохо согласуется <em>с доминирующими стереотипами (например, поляк – обязательно католик; искренний священник должен придерживаться правых взглядов и т.д.).</em> <em>С одной стороны, для поляков он – «герой», успешно противостоявший ассимиляции польского национального меньшинства, с другой – протестантский пастор, сотрудничавший с левыми силами, в том числе и с коммунистами. С точки зрения церковной</em><em>,</em><em> он ориентировался на развитие в большей степени</em><em> польского начала внутри церкви, однако в то же время</em><em> стоял за чистоту лютеранской доктрины.</em><em> Сам </em><em>факт целостности личности, когда в ней гармонично уживаются «несовместимые» ценности, свидетельствует о возможности более широкого взгляда на различные явления общественной жизни, что наиболее полно проявляется в ситуации культурного пограничья.</em><em> </em>

Восприятие обществом деятелей прошлого как «(анти)героев» во многом обусловлено исторической политикой или «политикой памяти», которую проводят власти предержащие и политическая элита того или иного государства. Отталкиваясь от данной констатации,<em><strong> </strong></em><em>И.В. Грибков</em> (НИТУ «МИСиС») проанализировал содержание экспозиций военных музеев стран бывшего «социалистического лагеря». Объектом изучения стали военные музеи Болгарии (Националният военноисторически музей, София, и его филиал Военноморски музей, Варна), Венгрии (Hadtörténeti Intézet és Múzeum, Будапешт), Республики Сербия (Војни музеј, Белград), Румынии (Muzeul militar naţional, Бухарест), Чехии (Armádnímuzeum Žižkov, Прага). Все исследованные военные музеи являются носителями традиционных ведомственных музейных практик, как правило, с небольшим применением современных технологий и методик, оставаясь во многом «внутренними» музеями для военнослужащих и специалистов. Возможно, с этим, по предположению докладчика, связана сохранность большей части содержательного наполнения экспозиций, изучение которых позволило выявить объединяющий идеологический концепт <em>– </em>стремление дистанцироваться как от нацистской Германии (и участия в ее военных действиях в ходе Второй мировой войны), так и от СССР (в контексте межблокового противостояния). Советский период занимает маргинальное место в концепциях экспозиций. Это особенно заметно при сопоставлении с реконструкцией «золотого века», который связывается со становлением в разных странах национальной государственности – в XIX в. либо в межвоенный период. Принципиальное значение придается подчеркиванию искусственности встраивания советских практик в историю, навязанности извне всего советского <em>– </em>от геополитического выбора до униформы военнослужащих.

Исключением из общей картины является музей в Белграде, в котором «титовский этап» предстает как важная составляющая имперской концепции истории Сербии/Югославии и наследник побед Второй мировой войны. Именно такой подход определил позитивный, в целом, взгляд на историю 1945–1991 гг. и отсутствие альтернативности. Неосуществленный разрыв с «балканской империей» предопределил сумбурность описания в экспозиции военного строительства последних трех десятилетий.

Как своеобразное искупление «греха» верной службы советскому режиму подается в экспозициях музеев участие военнослужащих в сопротивлении советской интервенции в 1956 г. и 1968 г. (Венгрия и Чехия), в свержении диктатуры Чаушеску в 1989 г. (Румыниия). «Советский» период, таким образом, делегитимируется в экспозиционном дискурсе, и параллельно с демонстрацией участия современных армий стран бывшего «социалистического лагеря» в региональных оборонных проектах и военных операциях НАТО акцентируются состояние вооруженных сил и события «золотого века», у всех, кроме Венгрии, межвоенного.

Королю Александру Карагеоргиевичу (1888–1934) посвятил выступление <em>А.А. Силкин</em><em>.</em><em> </em>Обратившись к личности «короля-рыцаря», докладчик остановился на идеологических и пропагандистских средствах, с помощью которых югославский монарх выстраивал собственный имидж крупного военачальника, выполнившего замысел основателя династии Карагеоргия. После гибели Александра его приближенные рассчитывали подтвердить легитимность своих властных притязаний посредством многократно повторяемых клятв выполнять «завещание» убиенного, якобы, прошептавшего перед смертью: «Храните мою Югославию». Однако усилия эти оказались безуспешными. В ситуации обострения внутренних социальных и межэтнических противоречий посмертный культ Александра ожидаемо оказался неспособным обеспечить политическую мобилизацию масс. В современной Сербии фигура Александра Карагеоргиевича не идеализируется и не демонизируется. Отношение к нему общества и историографии во многом определяется тем обстоятельством, что в период его правления были «растрачены» завоевания, кровью и потом доставшиеся сербскому народу во время Первой мировой войны. Отрицательно оценивается роль Александра в постановочном политическом Салоникском процессе (1917) против тайной офицерской заговорщической организации «Черная рука». Показательно, что в Белграде отсутствует памятник монарху.

В ходе конференции отмечалось, что в философских и социологических исследованиях фиксируется довольно четкая грань между влиянием отдельной личности, «героя», и состоянием общества с точки зрения его стабильности. Вступает в свои права формула, согласно которой роль «героя» обратно пропорциональна стабильности и прочности общества, а значение сопутствующих популярным личностям мифов особенно возрастает в трудные для страны времена. В точке бифуркации, «на развилках» истории (войны, революции, кризисы, перестройки) развитие общества может повернуть в ту или иную сторону под влиянием различных факторов и причин, среди которых важное место принадлежит личностям. Появление «героя» и «антигероя», как правило, связано с наиболее сложными, драматическими периодами национальной истории. Не все «герои» выдерживают испытание временем, переживают забвение или трансформируются в «антигерои». Обратный процесс также имеет место. Национальные пантеоны оказываются величиной непостоянной, меняющейся, подчас полярно, под влиянием, прежде всего, политических факторов, а механизмы их кардинальных изменений, напротив, практически постоянны, так как первичными и доминирующими в них являются идеологическая и пропагандистская составляющие.

Подводя итоги конференции, <em>Т.В. Волокитина</em><em><strong> </strong></em>выразила мнение, что состоявшееся обсуждение приблизило участников к решению важной и по-прежнему актуальной для исторической науки задачи – способствовать ее персонификации. Реконструкция мотивов исторических персонажей невозможна без изучения ментальности конкретной эпохи. При этом исследователю надлежит избегать «суда над прошлым». Необходимо внимательнее вглядеться в лица «героев», оставивших свой след в национальной истории, и попытаться выявить причины и обстоятельства, вызвавшие пересмотр их оценок обществом. Последние во многом зависят от субъективной позиции исследователей, однако можно и нужно постигать истину, не осуждая, но и не расточая неумеренную похвалу, спокойно, но не равнодушно, пытливо, но, как советовали древние, «без гнева и пристрастия».