В современной славистике интерес к языковым явлениям, рассмотренным сквозь призму национальных идеологий, не только не ослабевает, но и приобретает особую остроту. Этому во многом способствуют активная коррекция нормы, а нередко и переосмысление принципов кодификации, происходящие прежде всего в тех славянских языках, которые относятся к «новым» государственным языкам, как, например, хорватский, словенский или украинский¹. Примечательно, что взаимная хронология процессов национально-государственного строительства и языковой дивиргенции в различных исследованиях устанавливается по-разному. Так, если общепринятым считается предшествование образования независимых государств (ре)стандартизации литературных языков, то ряд социолингвистов утверждают, что порядок событий был обратным: стремление к обособлению национальных языков и пересмотру их норм в духе национализации проявляется на славянских территориях не после распада многонациональных государств (СССР, Югославия, Чехословакия), но зачастую является его первым признаком [1. С. 19]. Этот процесс был весьма неоднозначным и оказал непосредственное влияние на изменения в иерархии языковых функций: «В результате распада федеративных государств и превращения унитарных государств в суверенные субъекты народы и доминирующие в них языки оказались, по мнению элит, под угрозой, поэтому были выработаны “программы защиты”, усилившие символическую национальную, государственную и идентификационную функции языков, нередко за счет функции коммуникативной» [4. S. 95].

В истории славянских языков отмечается несколько таких периодов, когда на первый план выдвигалась именно символическая функция языка, способствующая национально-культурной интеграции вокруг идеи самобытности, в том числе в языковой сфере. Это прежде всего эпоха национального возрождения, в рамках которой процесс становления национального самосознания славянских народов сопровождался развитием культур, литератур и кодификацией народных языков славян. Для большинства славян национальное возрождение локализуется в рамках XIX в., однако для украинцев и белорусов можно констатировать, что оно продолжалось вплоть до 1920-х годов [11. С. 637], а для македонцев – до середины XX в.; свои особенности в хронологии националистического дискурса в связи со становлением литературного языка обнаруживаются и в других регионах Славии, в том числе на южнославянских территориях. К числу вопросов, традиционно вызывающих пристальное внимание кодификаторов и пользователей языка и провоцирующих горячие споры, относятся способы внешнего оформления речи: графика, алфавит, орфография, которым нередко приписывается символическое значение. Тем более удивительно, что до сих пор этому аспекту кодификации славянских языков в социолингвистическом плане уделялось довольно мало внимания. Эту лакуну и призвана восполнить уже успевшая заслужить признание монография профессора Университета им. А. Мицкевича в Познани, а ныне Стамбульского университета Артура Стемплевского «Семиозис письма. Кириллица и латиница в сербском и хорватском национальном дискурсе на славянском фоне» [7].

Алфавит и графика рассматриваются в монографии как важный элемент языковой нормализации, который может быть (ре)интерпретирован в национальных категориях. Емкий заголовок в сжатом виде отражает общую композицию книги, задавая основные векторы терминологической и методологической дискуссии, которую, как мне кажется, могут и должны вызывать научные работы такого формата и уровня. Крайне непростые вопросы функционирования и восприятия графических систем в сербском и хорватском коммуникативном пространствах оказываются в центре композиционной рамки. При этом автор вводит проблему выбора алфавита и функционирования графического кода в круг широко понимаемых вопросов теории национализма, исторической социолингвистики, культурной антропологии, семиотики.

Соссюровский тезис о произвольности знака в монографии А. Стемплевского получает свое нестандартное развитие благодаря пристальному вниманию к процессу порождения у отдельных буквенных символов и системы алфавита и письма в целом новых смыслов, приращения идеологических, культурных и т.п. коннотаций в национальном и националистическом дискурсе. «Выбранный лидерами тип записи (графика и орфография) становится частью канона в национальной культуре и благодаря системе образования социализирует членов данного сообщества, расширяя сферу его восприятия за счет идеологических функций. Этническая и/или национальная самоидентификация, какие бы изменения она не испытывала, каждый раз требует системы символов, которые распознаются как собственные» (Здесь и далее перевод мой. – <em>О. О</em>.) [7. S. 247]. Как хорошо показывает автор, особенно активно семиотизация алфавита и письма происходит в тех языках, которые – как хорватский – переживают этап бурного развития нормы в условиях острой конкуренции с соседним родственным языком (сербским). Однако и для целого ряда других славянских языков автор вычленяет периоды в истории развития нормы, когда графика, алфавит или отдельные их элементы приобретали символическую функцию маркера «своего» или «чужого» культурного кода.

Весьма важной, как с точки зрения методологии, так и теории кодификации, представляется тонкая нюансировка вопросов создания наций и литературных языков в славянском ареале. А. Стемплевский уделяет внимание как традиционным языкам культуры, обеспечивавшим связь времен и религий (церковнославянский, славяносербский и т.д.), а также большим и малым литературным славянским языкам, так и новым микроязыкам, продвигая при этом новый подход к литературному языку и его вариантам, исключающий стигматизацию «неудачников», по разным причинам не достигших уровня полноценной кодификации. Автор предлагает собственную (универсальную) модель формирования стандартного (литературного) славянского языка, согласно которой символические шаги по закреплению графического кода в качестве базы литературно-культурного выражения предшествуют стандартизации всех других уровней системы кодифицируемого языка. Терминологической новацией является введение в научный оборот термина орфолект, уточняющего предложенное Э. Хаугеном понятие графолекта для относительно стабильного способа графической фиксации диалекта и/или идиолекта, который обозначает вариативный орфографический способ записи конкретного языка [7. S. 82–84]. Остается лишь сожалеть, что дальнейшего развития данная мысль не получает, а она является крайне плодотворной для оценки развития целого ряда славянских языков, в том числе белорусского и украинского, сохраняющих вариантные орфолекты вплоть до самого последнего времени.

Одной из ошибок, подстерегающих исследователей истории кодификации, являются анахронические оценки письменных источников прошлого, в которых «ошибки», в том числе орфографические, вычленяются с точки зрения современной или более поздней по времени нормы. А. Стемплевскому не всегда удается избежать подобных анахронизмов: так, некоторым преувеличением выглядит крайне нелестная характеристика первых литературных опытов на формирующихся славянских литературных языках [7. S. 78]. Неточной выглядит и их хронология: и в русском, и в польском случаях мода на «свою» литературу и литературные салоны относится явно к началу и середине, а не ко второй половине XIX в., как это было с другими славянскими народами, в частности, находившимися под властью Австро-Венгрии.

Заметим, что к «славянскому фону», вынесенному в заглавие, А. Стемплевский в ходе изложения обращается многократно, насыщая текст примерами и аналогиями из различных славянских языков и наполняя его уникальной славянской многоголосицей. Нельзя не отметить широкий славистический кругозор автора и тот факт, что цитаты фактически на всех славянских языках приводятся в тексте в оригинале (перевод дается в сносках). Это, впрочем, не отменяет пристального внимания к частным вопросам отдельных филологий. Так, например, книга знакомит с тонкостями орфографических дискуссий в польском коммуникативном пространстве, включая мало кому известные детали полемики Я. Снядецкого и А. Фелинского в начале XIX в. о возможности расширительного употребления j (вместо i) вопреки правилам грамматики О. Копчинского или дискуссии об (орфо)графических традициях в разных частях Польши, воссоединенных в единое политическое тело уже в начале XX в. [7. S. 56–58].

История литературного языка последовательно рассматривается в рамках логики националистического нарратива, стремящегося к (вос)созданию самостоятельных этноса и культуры в плоскости идей. Отмечу, что подобная «национализация» свойственна историческому дискурсу многих стран, находящихся на стадии нациестроительства, как это убедительно показывает Г. Касьянов в своей статье об украинской историографии [3]. В этом вопросе А. Стемплевский, следуя за концепцией «воображаемых наций» Б. Андерсона [8], выступает как противник идеи исторической исключительности развития отдельных славянских народов и стран, отрицая тем самым также неизбежно успешный характер движений за национальное возрождение [7. S. 85–87]. Более того, в идеологии национальных возрождений собственно «народный» элемент, соотносимый с культурной и этно-конфессиональной традицией и нередко влияющий на выбор графики и орфографические решения, вступает в сложное взаимодействие с элементом (обще)славянским, обеспечивающим непрерывность общего воображаемого пространства Славии. Сама же концепция «славянского мира» может рассматриваться как идеологический конструкт, возникший в ответ на вызовы (центрально-)европейских национализмов [7. S. 91]. Условность проводимых идеологических границ внутри Европы иллюстрирует приведенный в монографии случай Румынии и Молдавии – территорий, где неславянское происхождение этноса сочеталось с конфессиональной принадлежностью к православию и использованием церковнославянского языка в культурной традиции; в результате вплоть до конца XIX в. румынский язык иногда рассматривался как один из славянских [7. S. 99].

Случай Югославии и образовавшихся в результате ее распада стран А.<strong> </strong>Стемплевский рассматривает как пример исключительной жизнеспособности националистической логики, восходящей к идеям национального возрождения XIX в [7. S. 100]. Отмечу, впрочем, что, как минимум, украинский и белорусский случаи вносят в эту логику свои коррективы, показывая, что националистический дискурс возрождается каждый раз, когда возникает реальная или мнимая угроза для выживания нации и языка. Центральная часть монографии посвящена непосредственному анализу событий, приведших к возрождению национальных мифов в современном сербском и хорватском коммуникативном пространстве, в частности, в связи с активизацией (около)филологических дискуссий по поводу графики и орфографических традиций, а также в целом литературной нормы. Автор разделяет (замечу, небесспорное) мнение ряда (социо)лингвистов о существовании единого сербскохорватского языка, опирающегося на общую диалектную базу, в рамках которого вычленяется несколько вариантов с различной графической фиксацией (сербский, хорватский, босняцкий, черногорский и др.) [7. S. 101–103]. В этом автор продолжает длительную традицию такого подхода к литературному языку сербов и хорватов, базирующегося на учете прежде всего генетико-типологических, а не социолингвистических параметров функционирования языка/языков [6. S. 156]. Парадокс современной языковой ситуации состоит в том, что идеологическая мобилизация хорватского и сербского общества по вопросу графики не соответствует узусу: так, латиница, будучи популярным маркером «хорватскости», все активнее используется также в Сербии и в других частях бывшей Югославии, традиционно относившихся к сфере доминирования кириллического письма. Дискуссия о возможности параллельного использования в Сербии кириллицы и латиницы возродилась с новой силой в 2010 г. в ходе подготовки к изданию обновленного орфографического словаря сербского языка. Опросы продемонстрировали преобладание сторонников латиницы (особенно в молодежной среде), и это несмотря на то, что в конституции страны зафиксирован единственно возможный графический облик языка в форме кириллицы [7. S. 110]. Латиница явно преобладает и в Воеводине, собственный ее вариант разрабатывается также в Боснии и Черногории. Как отмечает автор, для последовательного разграничения формирующихся графолектов и орфолектов кодификаторами активно используются собственно лингвистические средства стандартизации: выработанные в узусе различия закрепляются в постоянно обновляемых орфографических и толковых словарях [7. S. 107–108].

Привлекаемый в монографии материал требует интердисциплинарного подхода, что позволяет рассматривать проблему алфавита с самых разных точек зрения, включая наблюдение как над собственно лингвистическими, так и над внеязыковыми и метаязыковыми явлениями. Так, дискуссии в сербском информационном пространстве, посвященные функционированию латиницы и кириллицы, подвергаются подробному критическому разбору с учетом используемой в них риторики, тропов, экспрессивно-эмоциональных и прочих стилистических средств пропагандистской мобилизации [7. S. 113–123]. При анализе идеологически маркированных высказываний, доказывающих преимущества кириллицы как средства выражения духа сербского народа, автор применяет метод дискурс-анализа Т. Ван-Дейка, показывая, как общая структура высказывания (нумерация аргументов, наукообразие) и его синтаксис (обилие сложноподчиненных предложений), но особенно лексика помогают выстраивать границу «мы»/«они», манипулируя сознанием [7. S. 126–128]. Аналогичная методика используется и при анализе хорватского политического и политизированного дискурса, что позволяет достичь необходимой научной беспристрастности.

Особое внимание уделяет А. Стемплевский глаголице – системе письма, фигурирующей сегодня в социальных медиа и в маркетинговых стратегиях как символ, призванный вызывать однозначные ассоциации с Хорватией. Автор сосредоточивается на процессе национализации (хорватизации) письма, учитывая его графическую трансформацию в соответствии с собственными эстетическими представлениями. Эмоциональные заявления адептов «истинно хорватского» характера глаголицы об ее уникальном характере нередко служат средством подчеркивания собственной исключительности и выстраивания националистического дискурса. Так, глаголица нередко используется в рамках этногенетической концепции иранского происхождения хорватов как маркер отличия их от православных сербов, пользующихся кириллицей [7. S. 131–138). В этом хорваты не уникальны: «альтернативные» этногенетические концепции происхождения эксплуатируются также в националистических дискурсах других народов, как, например, польский сарматизм или неславянские теории этногенеза болгар, призванные подчеркнуть древность народа и его культуры [7. S. 140–142]; многочисленны аналогичные примеры и в современном украинском политизированном дискурсе.

Центральной проблемой монографии является политизация письма в различных национальных и националистических контекстах. Не только в Сербии, где развернулось целое движение за сохранение кириллических надписей в городском пространстве, проникновение латиницы в узус может оцениваться в категориях языковой агрессии. Так, в Болгарии актуализация политического аспекта графики оказалась тесно связанной со вступлением страны в ЕС; в результате проекты введения латиницы столкнулись с мощным противодействием, вызвав к жизни тезис о кириллице как национальном болгарском достоянии [7. S. 162–165, 169]. Весьма спорным, как справедливо отмечает А. Стемплевский, является часто возникающее в ходе подобных дискуссий утверждение об истинно «славянском» характере кириллицы, что автоматически исключает из числа «славян» всех его представителей, пользующихся латиницей. Таким образом, представления об исключительно тесной связи между славянскими народами и гомогенности славянства следует отнести к числу стереотипных суждений, не находящих своего подтверждения, в том числе, в сфере графики и письма [7. S. 168–170].

Впрочем, таким же конструктом, по мнению А. Стемплевского, являются представления о национальном литературном языке как о стабильном продукте, фиксирующем память о преемственности национальной традиции, выраженной в языке и на письме. Кодификация предстает в монографии как динамический процесс, в рамках которого любой уровень языка может быть изменен, в том числе, в результате сознательного воздействия. В этом контексте по-новому освещается проблематика, связанная с выбором системы орфографии на начальной стадии кодификации: фонетической (фонологической) или этимолого-морфологической. В этом отношении весьма показателен пример украинского языка, где в орфографических войнах середины XIX в. активно конкурировали различные варианты письменной фиксации живой речи. Так, среди конкурентов фонетической в своей основе орфографии присутствовал проект этимологического правописания, разработанный М. Максимовичем на основе русской азбуки с использованием диакритики для обозначения специфических украинских звуков (так, украинский i обозначался в различных типах корней как ê или ô) [7. S. 151–152]. Как ни парадоксально, в этом отношении сербская и хорватская нормы обнаруживают гораздо меньше различий, чем в вопросе о графике. (Ново)штоковский диалект, лежащий в основе как сербского, так и хорватского литературного языков, оформляется в обоих языках в соответствии с фонетическим принципом правописания (с учетом разницы алфавитов), что может парадоксальным образом создавать ситуацию неразличения идиомов, как, например, в изданном на латинице сербском стихотворении, опирающемся на экавскую норму, где только отсутствие графемы j позволяет отличить его от хорватской иекавицы [7. S. 150].

Актуальным примером использования графики и орфографии как средства конструирования собственной идентичности является ситуация в Черногории. Как отмечает А. Стемплевский, эта страна прошла трудный путь выработки общественного консенсуса относительно литературного стандарта, в котором идеальный лозунг фонетической орфографии «пиши, как говоришь» совмещается с ориентацией на реальное произношение носителей и элитарную литературную традицию [7. S. 177–179]. Латиница, ставшая своеобразным символом независимости республики, явилась одновременно знаком ее европейского пути. По мнению автора, внедренные в черногорскую латиницу буквы ś, ź с диакритикой польского типа стали сознательным средством визуального отграничения текстов на стандартном (черногорском) языке от текстов соседей, в частности хорватов, тем более что оба идиома ориентированы на иекавскую произносительную норму. Таким образом, графика и ряд других лингвистических аргументов (наличие среднеязычных палатальных и асинхронная мягкость губных) позволили кодификаторам установить связь с этногенетической теорией происхождения предков черногорцев с территории северо-западной Польши и подчеркнуть их родство с древними полабянами, расширив тем самым спектр отличий от сербов и хорватов [7. S. 182].

Внимание к дискуссиям об «идеальной» форме орфографии, призванной обеспечить устойчивость культурной традиции и представить собственную языковую специфику, позволяет А. Стемплевскому по-новому взглянуть на историю многих славянских языков, прежде всего тех, в которых кодификация проходила в условиях конкуренции с соседними языками. Так, в Болгарии победа сторонников демократизма, завершившаяся установлением фонетической орфографии после 1944 г. и устранением ранее провозглашенного символом «болгарскости» знака ѣ, одновременно, по мнению автора, отдалила литературный язык от общей болгаро-македонской базы [7. S. 185–189]. В то же время македонцы, выстраивая собственную этноязыковую идентичность в отталкивании от турецкой и греческой, но прежде всего болгарской традиции, выбрали для литературного языка диалектную базу, максимально удаленную от болгарской (что парадоксальным образом сблизило ее с сербской). Примечательно, что в рамках споров о форме и принципах письма присутствовали, в частности, предложения по введению латиницы для фиксации македонской речи, реализованные, например, в изданной в Греции македонской азбуке (1925). Автор усматривает в этом сознательный шаг, позволивший кодификаторам отграничить македонский язык от старой кириллической традиции (как болгарской, так и сербской), что, впрочем, не помешало в дальнейшем окончательному закреплению кириллицы и фонетического принципа орфографии [7. S. 198–200].

Нелинейно представлена в монографии также история русской графики и орфографии. А. Стемплевский представляет краткий ее обзор, концентрируясь на петровских реформах, а также на проектах введения латиницы для русского языка. Основное внимание автор уделяет идеологическим аспектам функционирования графики, останавливаясь также на доводах, использованных адептами украинской латиницы с целью окончательного утверждения независимого положения украинского языка и (пере)ориентации на европейскую (католическую или греко-католическую) традицию. А. Стемплевский в общих чертах воспроизводит логику и аргументы так называемой азбучной войны в ходе кодификации украинского языка в середине XIX в., цитирует ведущих идеологов латинизации письма и сторонников сохранения кириллицы. Впрочем, остается непонятным, почему автор ограничивается событиями XIX в., тем более что о проектах перевода русского языка на латиницу в 1920-х годах он упоминает [7. S. 194–197]. В то же время хорошо известно, что проекты украинской латиницы были живым фактом лингвистических дискуссий вплоть до 1928 г., сохраняя свою привлекательность и для некоторых современных ее адептов [9. С. 42–43].

Одним из безусловных достоинств монографии является внимание к аспектам функционирования письма, традиционно находящимся вне поля зрения исследователей. К ним относится, в частности, рассмотрение шрифта как конфессионально-культурного или политического инструмента. А. Стемплевский приводит целый ряд примеров, когда шрифт выступает как культурный или идеологический маркер. Так, веб-страница Сербской Православной Церкви, оформленная при помощи особого стилизованного в церковном духе шрифта под названием Resavska, вызывает культурные ассоциации не только с улицей в Белграде, но и с монастырем, основанным в XV в. и прославившемся своей школой переписчиков [7. S. 208]. Манипулятивные техники с использованием шрифтов, как показывает автор, широко применяются также в ходе выборов. Так, предвыборный штаб победившего на выборах президента США в 2008 г. Б. Абамы оформлял лозунги при помощи созданного в 2000 г. шрифта Gotham, воспринятого как “истинно” американский благодаря использованию элементов надписей на домах в Нью-Йорке, в то время как «фирменным» знаком его противника Дж. Маккейна был шрифт Optima, известный по памятнику ветеранам вьетнамской войны и также претендующий на роль «истинно» американского [7. S. 213–214].

Процесс национализации шрифта хорошо прослеживается на историческом материале. Как показывает А. Стемплевский, распространение книгопечатания в Европе было связано с созданием шрифтов, которые первоначально идентифицировались с конкретной типографией, чтобы затем стать символом города и/или рождающейся нации. Так, историю польского национального шрифта исследователь начинает с краковской типографии Я. Янушевского, образец почерка которого стал основой для шрифта, использованного в 1594 г. для публикации сборника текстов, в том числе посвященных орфографии (например, авторства Л. Гурницкого) [7. S. 214]. Другой краковский печатник Шв. Фиоль упоминается в монографии как создатель первого в Речи Посполитой кириллического шрифта, которым в 1495 г. была напечатана Триодь постная и цветная, Октоих и Часослов (типограф был обвинен за это в ереси). Автор усматривает в этом экспериментальном шрифте, ставшем симбиозом русского полуустава и итальянской антиквы, первую попытку сближения кириллического и латинского письма, аналогичную той, что спустя 200 лет нашла свое выражение в создании «гражданки» во времена Петра I. И даже если гипотеза А. Стемплевского о стремлении краковского печатника распространить таким образом идею унии православия и католичества кажется малоубедительной, несомненна ценность сделанных им наблюдений относительно связи формальных показателей шрифта и вызываемых им культурных и/или идеологических коннотаций [7. S. 216]. Показательным в этой связи является также приведенный в монографии пример риторики Й. Тыла – сторонника эстетизации чешской латиницы, приписывавшего ей особую «женственность» в противовес «мужественной» форме немецкой готики [7. S. 226]. Постулат о наличии прямой корреляции между графикой и развитием национальных проектов получает свое развитие и на современных примерах, таких как проект создания специфически хорватского компьютерного шрифта на базе глаголицы [7. S. 218].

Нюансировка проблемы графики и шрифта в очередной раз приводит А. Стемплевского к выводу об отсутствии в этой сфере славянской общности. В славянском ареале, как справедливо отмечает автор, разграничиваются не только кириллическая и латинская письменные традиции, но также в языках, использующих латиницу, готика и собственно латиница, при этом первая ассоциируется с протестантским кругом культуры, а вторая – с католическим. Неслучайно замена немецкой готики на латиницу чешского образца, в частности, в изданиях соратника Й. Добровского Ф. Томзы – автора грамматики для школ, предложившего также ряд орфографических новаций, воспринималась современниками как символ победы национального начала в культуре [7. S. 223]. Анализируя судьбу графики, А. Стемплевский идет в своих выводах еще дальше: в разрозненности графических традиций и отсутствии единого центра, способного объединить национальные устремления славян, он видит предрешенность неудачи общеславянской идеи.

В общую логику монографии прекрасно вписываются также разделы, посвященные судьбе отдельных букв/графем в национальном дискурсе различных славянских стран. Неудивительно, что здесь большое место отводится богатому в этом отношении украинскому материалу, в частности, на развернутом историческом фоне в книге излагается судьба графем <em>г</em> и <em>ґ</em> для обозначения соответственно заднеязычного фрикативного (ларингального) и взрывного звуков в украинском языке [7. S. 228–232]. Изменение артикуляции первоначального взрывного <em>г</em> на территориях «староукраинского, старобелорусского, старочешского и лужицкого» языков [5. S. 228] А. Стемплевский датирует XIII–XIV вв., однако даже если пренебречь разницей в артикуляции, хронология этого процесса может оказаться существенно более древней и относиться, согласно разным теориям, к эпохе до или сразу после падения редуцированных [2. S. 35]. XIV век в этом контексте действительно оказывается важным временем, когда благодаря наплыву заимствований в фонетическую систему проникает новый взрывной <em>г</em>, который начал конкурировать со «своим» фрикативным звуком [2. S. 36]. Дальнейшее появление диграфа <em>кг</em> для обозначения (нового) взрывного <em>г</em> А. Стемплевский увязывает с необходимостью вычленения в тексте заимствований, что вполне подтверждается как данными памятников, так и дальнейшей логикой развития узуса, однако непонятно, почему в качестве таких заимствований упоминаются только германизмы и идишизмы, а их количество ограничивается 200 единицами [7. S. 228]. Как показывает анализ диалектного материала, гораздо более важными для украинского ареала были контакты с польским языком, что отразилось, в частности, в отсутствии нового взрывного <em>г</em> на юго-восточных украинских территориях [2. S. 36–37]. Далее внимание А. Стемплевского привлекает судьба графем для обозначения взрывного <em>г</em> на начальном этапе украинской кодификации в начале-середине XIX в. Так, в книге упоминается несколько конкурентных способов обозначения данного звука: старый диграф <em>кг</em> (в грамматике А. Павловского, 1818²); латинская графема <em>g</em> (в поэтических изданиях левобережных поэтов А. Метлинского, Л. Боровиковского, а затем в текстах П. Кулиша) и, наконец, специальный знак <em>ґ</em>, предложенный Иосифом Левицким (ошибочно названным в книге Евгением [7. S. 229]) в его грамматике (1834), затем распространившийся в галицкой украинофильской печати. Утвердившийся в западноукраинском узусе (использовался, в частности, на Буковине до 1944 г.) знак <em>ґ </em>становится фактом общеукраинской практики только благодаря принятию на Правописной комиссии Орфографии 1928 г. – о которой, впрочем, автор не упоминает, зато приводит распространенное ошибочное мнение о насильственном характере советской политики украинизации, проводившейся якобы «без учета этнического состава населения» [7. S. 231]. Примечательно, что процесс идеологизации графемы <em>ґ</em> характеризовал как советский, так и собственно национальный дискурс: так, в 1933 г. по результатам работы Правописной комиссии А. Хвыли предлогом для устранения буквы из издательской практики стало провозглашение ее «проявлением буржуазной культуры»; возвращение буквы, признанной «репрессированной», в алфавит стало возможным только после придания украинскому языку статуса государственного и переработки орфографического кодекса в 1990 г.

Ярким примером, иллюстрирующим тезис о политизации отдельных графем в национальном дискурсе, могла бы стать другая не упомянутая в монографии буква, которую называют иногда «символом уникальности украинского языка». Речь о букве <em>ї</em>, также ведущей свою историю с древнерусских памятников, которая начала использоваться для обозначения сочетания звуков <em>ji</em> только в проектах украинской орфографии второй половины XIX в., в том числе в системе правописания, разработанной в «Записках» Юго-Западного отдела Императорского Российского географического общества (1874–1875), а также была использована Е. Желеховским при издании его «Украинско-немецкого словаря» (1885–1886); официально буква закреплена впервые в «Основных правилах украинского правописания» в 1921 г. [10. С. 12–15] Уникальный характер графемы, наличие ее только в украинском алфавите, создает необходимые условия для «национализации» ї в общественном сознании и публицистическом дискурсе. Неслучайно эта буква используется в названии издаваемого уже 25 лет одного из самых авторитетных культурологических журналов («Ї»), она же вдохновила известного современного украинского поэта И. Малковича на создание стихотворения, призывающего беречь «крошечную свечечку буквы <em>ї</em>», выступающую символом национальной памяти и стойкости.

Аналогичный механизм приращения дополнительных смыслов идейно-политического характера А. Стемплевский показывает на примере специфической русской буквы <em>ё</em> [7. S. 233–234). Седьмая буква русского алфавита, которую традиционно связывают с именем Н.М. Карамзина, была введена в русский алфавит на одном из первых заседаний Российской академии наук в 1783 г., но до сих пор «истинно» русская буква играет важную роль также в современном национальном и политическом дискурсе³. В монографии не только упоминается движение за последовательное употребление буквы <em>ё</em> и «Союз ёфикаторов», основанный В. Чумаковым (1932–2012), но и отмечается роль такого рода инициатив по устрожению орфографических правил в общей языковой политике: неслучайно проблема использования <em>ё</em> обсуждалась на специальном заседании Совета по русскому языку при Президенте РФ в 2007 г. История буквы <em>ё</em> оказывается также удачным примером, позволяющим автору указать на взаимосвязь кодификации и узуса: так, массовый отказ от использования буквы <em>ё</em> повлиял, в том числе, на изменение акцентуации в словах типа <em>свекла</em> или <em>осужденный</em>.

Последний раздел монографии посвящен проблематике алфавита и орфографии в сфере интерлингвистики (термин А. Дуличенко) на материале проектов общеславянских языков, являющихся лингвистическими проекциями идеи славянской взаимности (к которой, напомним, автор относится весьма скептически). Проблематика выбора алфавита и конкуренции кириллического и латинского письма приобретает здесь новое звучание. В истории славянских языков, как показывает автор, нередко возникали проекты использования обоих алфавитов для языкового и культурного взаимопонимания: так, особый русско-чешский (на базе латиницы) алфавит разрабатывал в самом начале XIX в. А. Пухмайер, с выработки специальной азбуки на базе латиницы предлагал начать русско-чешское сближение его младший современник Й. Юнгман, аналогичными соображениями руководствовался польский ученый русофил С. Сташиц, предлагавший перевести русский язык на латиницу. Представления о близости и взаимопонятности славянских языков находят свое продолжение и сегодня в идеях создания искусственных (обще)славянских языков: по подсчетам А. Дуличенко, сейчас насчитывается уже 21 такой искусственный идиом; А. Стемплевский упоминает 15 из них, анализируя особенности их графико-орфографического оформления. Особый интерес автора вызывает проект <em>neoslavonic</em>, создатели которого попытались объединить наиболее распространенные лексические корни, потенциально понятные большинству славян, представив их в упрощенной фонетической записи и морфологической форме, при этом кодификаторы «новославянского» языка максимально демократично подошли к выбору алфавита: пользователи могут выбрать не только латиницу и кириллицу, но также греческий алфавит или глаголицу.

«Азбучные войны», как хорошо показывает материал, приведенный в книге, сохраняют свой эмоциональный накал в различных частях славянского пространства, захватывая также виртуальную среду, где создаются и функционируют искусственные языки. Именно поэтому столь ценным представляется тот беспристрастный взгляд исследователя на болезненные вопросы истории формирования национальных славянских языков и их современного функционирования, который представлен в рассматриваемой монографии. «Национализация» графики и алфавита, превращение их в часть национального культурного канона предстает в книге не как предопределенный заранее путь, а как ряд сознательных, нередко противоречивых шагов по выработке собственной логики употребления отдельных знаков и их совокупности в соответствии с политическими, эстетическими и другими представлениями элит. Автор уделяет внимание прежде всего внутренней логике этого процесса, связанного с национально-культурной самоидентификацией больших и малых славянских народов, однако учитывает и более общий славянский, и внешний его контексты. При таком широком охвате материала неизбежны отдельные неточности при обращении к частным вопросам истории конкретных славянских языков, однако в целом все повествование выстраивается в общую стройную концепцию, которая, несомненно, требует своего развития на другом материале. Монография, без сомнения, займет достойное место на книжной полке слависта, интересующегося не только собственно лингвистическими проблемами, но и вопросами национальной идентичности и языковой идеологии.